Фашизм в его эпохе - Нольте Э.
ISBN 5-87550-128-6
Скачать (прямая ссылка):
Эта агитация, все более распространявшаяся и давно уже воздействовавшая на высшее военное командование, получила недвусмысленный и официальный ответ лишь в мирной резолюции рейхстага, принятой в июле 1917 г. Но если в августе 1914 г. великогерманцы считали заявление кайзера выражением всенародного единства, уверенного в своей правоте, то сейчас они представляли резолюцию рейхстага как начало конца и выражение пораженческих настроений. Муссолини, напротив, воспринял ее совсем не так, как великогерманцы: он страстно обличал ее как коварную попытку немцев стабилизировать благоприятную в этот момент военную ситуацию и тем самым превратить в последнюю минуту уже неизбежное будущее поражение в победу под видом ничьей51. Вероятно, он видел положение яснее, чем немецкие сторонники победоносного мира. Но эти люди восставали против мирной резолюции, конечно, не только из внешнеполитических мотивов, но также — и главным образом — потому что это была акция рейхстага, то есть левого большинства. В самом деле, в основном внутриполитическом вопросе они заняли столь же решительную позицию, как и во внешней политике, еще откровеннее демонстрируя в этом свой консервативный партийный интерес. Выражение, что отныне больше нет партий, они истолковали в том смысле, что в учреждениях ничто не должно измениться и, прежде всего, что не должно быть отменено прусское трехклассное избирательное право. При этом было очевидно, и Макс Вебер неоднократно это подчеркивал52, что война была необычайной демократизирующей силой и что вернувшимся с фронта воинам никоим образом нельзя будет отказать в политическом полноправии. Война разрушила даже исключительность офицерского корпуса, сделав ревностно охраняемые офицерские звания доступными мелкой буржуазии.
Именно в этом вопросе внутриполитическая позиция, по-видимому, снова пересеклась с внешнеполитической, придав новую и неожиданную силу аргументам сторонников победоносного мира. В самом деле, как раз в военное время большинство народа любит язык безусловной решимости. Так ли уж неизбежно, что «воины» возложат вес своего вновь приобретенного политического влияния на чашу именно тех партий, которые хотят снова сделать из них простых граждан? И если народ настроен не так, как, по всей вероятности, настроена масса этих «демократических» новых офицеров, то не виновно ли в этом попросту пораженческое влияние социал-демократии? И, может быть, ошибка была в том, что власть вер-
318
Национал-социализм
ховного командования, которую сам премьер-министр считал чрезмерной и незаконной, была, напротив, недостаточно сильна?
Трудно сказать, какие аргументы были сильнее. Но легко видеть, к какому общему направлению они стремились. У Людендорфа это было направление тотальной войны еще неслыханной радикальности, с совершено не поддающимися предвидению возможностями развития. Рейхстаг думал о мирном порядке, который по существу не изменил бы статус-кво. Конечно, это пожелание не могло сравниться по радикальности с концепцией Людендорфа. Было логически неизбежно, что по другую сторону от нее появилась еще одна позиция, так что она оказалась под огнем с обеих сторон. Для этой третьей позиции война была не прискорбным бедствием и не героически одобряемой судьбой человечества, а просто локализуемым, устранимым преступлением, выросшим из болота статус-кво и неизбежно стимулирующим потенциальный военный тоталитаризм Людендорфа. Это была позиция радикалов Циммервальда и Кинталя, позиция Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Но и эта позиция еще до окончания войны утратила свою однозначную ясность. Великогерманец мог спросить себя в час сомнения, не его ли агитация больше всего способствовала гибели отечества; парламентарий мог страдать от мысли, что его деятельность отнимет у парламента народную поддержку; Ленин должен был сознавать, что его поведение доставило германскому империализму величайший триумф, а его самого столкнуло на путь, скорее напоминавший банальную действительность других государств, чем представления его работы «Государство и революция». Когда война подошла к концу, ни один из этих фундаментальных ответов не был опровергнут, но каждый из них обратился в глубокую двусмысленность.
Первый из них, чтобы удержаться, вынужден был прибегнуть ко лжи. В самом деле, немецкая армия была побеждена в войне, хотя и после доблестного сопротивления и без явных поражений. По статьям Муссолини можно проследить развитие событий последнего лета с убедительной наглядностью: едва скрываемый страх, когда развернулись большие немецкие наступления,— но с августа уверенность, предчувствие близкой победы. Людендорф знал так же хорошо, как Муссолини, что вскоре должны были последовать решительные немецкие поражения: чтобы их избежать, он настаивал в конце сентября на немедленном перемирии — столь неожиданно и решительно, что на него обозлились даже его великогерманские друзья. Но немецкий полководец никогда не противился распространившейся после этого лжи, которой суждено было стать впоследствии могущественной силой послевоенной действительности: будто революция 9 ноября сокрушила непобежденную армию ударом в спину. Не выдерживает критики даже более мягкая версия, что революция ослабила немецкую позицию на переговорах и сделала невозможной последнюю попытку сопротивления. В самом деле, предпосылками революции были условия и мероприятия, носившие на себе слишком очевидный отпечаток безнадежности или отчаяния. Германская революция была не чем иным, как выражением развала. Если она не увенчалась национальным восстанием, как Французская революция 1870 г., причина этого была в том, что она произошла совсем в других обстоятельствах; и великогерманцы меньше всех имели право обратить в упрек свойственное немецкому народу послушание начальству.