Фашизм в его эпохе - Нольте Э.
ISBN 5-87550-128-6
Скачать (прямая ссылка):
Ему могло казаться, что в блеске своего несравненного престижа он может теперь спокойно совершить поездку в Берлин. Но эта поездка оказалась последним независимым шагом его nynii
Деспотия завоеваний и государство-спутник
Эта поездка произвела на Муссолини глубокое и неизгладимое впечатление. Он привык к проявлениям преданности, но для него было ново, что министр (Геббельс) во время всей его речи стоял с вытянутой в приветствии рукой; его всегда окружал народный восторг, но немецкая серьезность воодушевления растрогала его сильнее, чем подвижность его соотечественников; он нередко присутствовал при маневрах, но сила и точность упражнений самой могущественной в мире армии превзошла все, что он видел; он нередко встречался также с лестью, симпатией и дружбой со стороны иностранцев, но вполне искреннее уважение412 такого человека, как Гитлер, было для него новым и захватывающим переживанием. Этот стиль внешней политики соответствовал «темперамент}7» Муссолини, как ничто испытанное им ранее, и он безрассудно возвысил заповедь личной этики до принципа отношений между двумя государствами, столь фундаментально различными в своих интересах: «Говорить ясно и открыто, и если мы друзья, то идти вместе до конца»413.
Нетрудно было предвидеть, что означало это решение. Это не был союз двух диктатур развития, желавших помогать и поддерживать Друг друга. Поскольку популярной основой власти Гитлера были «народные» проблемы побежденной Гер-
История
245
мании, он очень рано и часто выражал свою волю к завоеванию жизненного пространства на востоке Европы, встречая при этом так мало принципиального сопротивления, что его систему можно было назвать (пользуясь термином его ранних речей) «тоталитарной пространственно-политической диктатурой завоевания»414. Что касается Италии, то она тоже имела некоторые территориальные притязания на своих границах. Не случайно проблема Далмации стала первым поводом итальянского разочарования после войны. Сверх того, националисты всегда имели в виду Тунис, Корсику и Албанию. Но все эти честолюбивые замыслы никогда не находили в итальянском народе решительной поддержки, да и сам Муссолини остался им гораздо более чужд, чем некоторые его последователи. Союз с Германией непреодолимо сталкивал его на этот пространственно-политический путь; и поскольку обе стороны новой политики встречали мало симпатии в народе и даже в партии, его система власти отныне должна была называться «тоталитарной пространственно-политической деспотией». Структура итальянского фашизма не содержала никакой возможности воспрепятствовать или хотя бы контролировать столь необычайную перемену внешнеполитических целей. Ряд важнейших членов Большого совета — не говоря уже о короле — были с самого начала враждебны политике дружбы с Германией, но для «fondatore dell Impero»* они значили еще меньше, чем последние сардинские парламентарии для Джолитти. И если внешнеполитическим тенденциям Гитлера нельзя отказать в величии, то дневники графа Чиано изображают удручающее зрелище мелочного и пустого вожделения к добыче, овладевшего теперь импульсивным умом Муссолини415.
Но пространственно-политический элемент далеко не исчерпывает содержание политики Гитлера. В основе ее лежала легко узнаваемая лишь в своих поверхностных аспектах воля к радикальному исцелению «мировой болезни», в которой Гитлер усматривал подлинную причину грозившей Германии опасности. Эту сторону своего мышления Гитлер всегда особенно тщательно скрывал, хотя и не мог скрыть до конца; она позволяет описать его систему, в ее самом внутреннем ядре, как «тоталитарную деспотию исцеления», где «исцеление» означает не что иное, как спасение германской, соответственно арийской, расы от болезнетворных и в конечном счете убийственных влияний416. Поэтому власть Гитлера в своих негативных воздействиях неизбежно является «деспотией уничтожения». Оказывается, что эта доктрина исцеления есть не что иное, как мифологизирующее истолкование первичной эмоции: эта эмоция — страх. Остается спросить, какова основа этого страха: чей это страх и перед кем.
В итальянском национализме, и у Муссолини также, имеются по крайней мере следы этого страха, а у него самого даже зачатки антисемитизма и политической расовой доктрины. Но в целом «философия жизни» Муссолини — подлинное выражение политически молодой, однородной нации, которой никто не угрожает.
Впрочем, даже в этом впечатлительность Муссолини не противится более сильной воле и более страстной мысли. Лето 1938 г. было началом фашистской расовой политики. Если даже нет особой причины хвалить «гуманность» Муссолини417, можно сказать, что он пошел дальше Коррадини, но не дошел до Гитле-
* Основателя империи (итал.).
246
Итальянский фашит
ра, поскольку он не мифологизировал изолированно взятый еврейский вопрос, стремясь только к политическому исключению и сепарации. В этом он сходился с Моррасом.
Во всяком случае, это не было простым подражанием. Как это часто бывало у Муссолини, некоторый элемент, раньше связанный с другими и потому относительно скрытый, был приведен в действие лишь при определенных обстоятельствах. Уже молодой Муссолини не без симпатии воспроизводил высказывание Ницше о противоположности евреев и Рима418, а после мировой войны из-под его пера не так уж редко выходили антисемитские выпады, большей частью в связи с полемикой против большевизма419. В 1934 г. его антигерманизм приобрел антисемитскую окраску, а перед его поездкой в Германию у него уже вышел конфликт с одним итальянским еврейским журналом420.