Фашизм в его эпохе - Нольте Э.
ISBN 5-87550-128-6
Скачать (прямая ссылка):
Этот «consensus auctorum et rerum»* устанавливает фактическое существование предмета, возможность которого выявляет исторический анализ, а мировое значение доказывает состояние его противников.
Конечно, всего этого еще мало, чтобы ответить на вопрос, возможна ли уже научная объективность в рассмотрении этого предмета. Известно, какие мотивы она могла бы затронуть; нет надобности говорить здесь о том, что лежит на поверхности. Но если фашизм должен быть изображен «в своей эпохе», то такое ограничение содержит также предположение, что фашизм характеризует только одну эпоху и теперь, хотя он и не исчез во всех формах своего проявления, как явление мировой истории фашизм уже мертв. А о том, что мертво, наука в состоянии сказать свое слово, как бы ни были велики отдельные трудности. И, может быть, для исторической объективности наиболее благоприятен тот момент, когда испытанное в жизни перестало уже быть живым, и окончательное постижение этого факта позволяет пережитому обрести другую, только духовную и, конечно, призрачную жизнь. Но эта объективность не означает ни олимпийского безразличия, ни боязливого перечисления «хорошего» и «плохого». Это попытка постижения, то есть построения единой концепции, вместе со вскрытием различий. В основе ее должна лежать воля и возможность «дать высказаться», в некотором широком смысле слова, самому объеюу и всем его значительным противникам, придерживаясь в
* Согласие дейстпующих лиц и деяний {лат.).
20
Эпоха мировых войн и фашизм
собственном суждении безусловного принципа — не принимать некритически точку зрения какой бы то ни было партии. В таком случае недостатки отдельного исследования объясняются личными слабостями автора, но не дают повода упрекнуть его в недостатке объективности; хотя, конечно, и научная объективность имеет свои пределы.
Наконец, уже из названия этой книги видно, что главным предметом нашего исследования является не тоталитаризм как таковой. Если понимать тоталитаризм как противоположность не-тоталитарной, то есть либеральной, формы правления, то он был уже в самом отдаленном прошлом и в наши дни тоже представляет весьма распространенную форму политического бытия. Его нельзя ограничить определенной эпохой. Кроме того, эта форма имеет много разновидностей. Разновидность нельзя постигнуть, подведя ее под более общее понятие. В основе разновидностей лежат, разумеется, различия ситуаций, целей и субстратов (народов и классов). Именно они составляют содержание отдельного феномена, а вовсе не уникальная форма. В действительности, вопрос о тоталитаризме не приобрел бы столь выдающегося значения, как это произошло в последнее десятилетие, если бы в основе его не лежало убеждение, что существует специфически современная форма тоталитаризма и что в рамках этой формы национал-социализм и большевизм по существу совпадают. Однако если два феномена проявляют далеко идущее сходство, но выросли из разных ситуаций, на очень различных субстратах и провозглашают очень непохожие цели, то либо это чисто формальное сходство, либо один из них следовал примеру другого. Возможно, что большевизм в его определенной стадии следует назвать фашистским, а фашизм в целом
— большевистским: решение этого вопроса возможно лишь после того, как понятия «фашизма» и «большевизма» будут содержательно изучены во всей их своеобразной природе, а не заранее подведены под формальное понятие «тоталитаризм».
Впрочем, вопрос можно поставить также на более высоком уровне, и тогда он сливается с самым трудным и недоступным аспектом проблемы объективности. Именно: если в качестве цели тоталитаризма объявляется самый тоталитаризм, то это понятие перестает быть формальным. Тогда его существенным содержанием оказывается борьба против свободы и достоинства индивидов, а все провозглашаемые цели (освобождение народа или класса, устранение разрушающих культуру влияний, достижение мирового уровня развития и т. д.) разоблачаются как повод к действию. Тоталитаризму в таком понимании можно отказать в той «симпатии», которая, по учению классической немецкой историографии, является необходимой предпосылкой объективности, поскольку она позволяет наблюдателю распознать в наблюдаемом, во всей их полноте, человеческие черты. В самом деле, противником оказывается здесь, собственно, не воля некоторых людей, а безжалостное принуждение направленной против человека системы. Но если не отказывать фашизму в искренности и действенности субъективных целей, составляющих одну из основ его своеобразия, то разве не обязаны мы вернуть ему эту симпатию? И при этом фашизм, именно как фашизм в своей самой крайней форме, совершил злодеяние, не имеющее себе равных в мировой истории,— с ним нельзя сравнить даже террор Сталина про-
21
тив собственного народа и собственной партии, потому что оно было рационально до совершенства и вместе с тем беспредельно иррационально, причем жертвы рассматривались уже не как люди, а как демонические живые существа или как бесправные предметы. Но если даже юридическую ответственность за это злодеяние несет единственный человек, то оно все же издавна коренится в мощной и вполне международной тенденции мышления и восприятия. К нему привела не бесчеловечная система, от которой человек мог бы отмежеваться, а слишком человеческие заботы и страхи. Никакое ограничение темы, никакое стремление к научной объективности не может освободить нас от попытки ответить на этот самый тягостный вопрос нашего времени; но лишь терпение, способное выдержать долгое утомительное исследование, позволит нам достигнуть чего-то большего, чем гневное обвинение или обезличивающая апология.